Неточные совпадения
— Чисто
серебро —
Чистота твоя,
Красно золото —
Красота твоя,
Бел-крупен жемчуг —
Из очей твоих
Слезы катятся…
Пестрые платки, повязки, повойники, зипуны, бороды всех родов: заступом, лопатой и клином, рыжие, русые и
белые, как
серебро, покрыли всю площадь.
И польстился корыстью Бородатый: нагнулся, чтобы снять с него дорогие доспехи, вынул уже турецкий нож в оправе из самоцветных каменьев, отвязал от пояса черенок с червонцами, снял с груди сумку с тонким
бельем, дорогим
серебром и девическою кудрею, сохранно сберегавшеюся на память.
Седые кудри складками выпадали из-под его соломенной шляпы; серая блуза, заправленная в синие брюки, и высокие сапоги придавали ему вид охотника;
белый воротничок, галстук, пояс, унизанный
серебром блях, трость и сумка с новеньким никелевым замочком — выказывали горожанина.
В суровом молчании, как жрецы, двигались повара; их
белые колпаки на фоне почерневших стен придавали работе характер торжественного служения; веселые, толстые судомойки у бочек с водой мыли посуду, звеня фарфором и
серебром; мальчики, сгибаясь под тяжестью, вносили корзины, полные рыб, устриц, раков и фруктов.
Она ласково и задорно улыбалась, правя лошадью, горяча ее, на ней голубая курточка, вышитая
серебром, спицы колес экипажа тоже посеребрены и, вращаясь, как бы разбрызгивают
белые искры, так же искрится и
серебро шитья на рукавах курточки.
— Это — ее! — сказала Дуняша. — Очень богатая, — шепнула она, отворяя тяжелую дверь в магазин, тесно набитый церковной утварью. Ослепительно сверкало
серебро подсвечников, сияли золоченые дарохранильницы за стеклами шкафа, с потолка свешивались кадила; в
белом и желтом блеске стояла большая женщина, туго затянутая в черный шелк.
Москва была богато убрана снегом, толстые пуховики его лежали на крышах, фонари покрыты
белыми чепчиками, всюду блестело холодное
серебро, морозная пыль над городом тоже напоминала спокойный блеск оксидированного
серебра. Под ногами людей хрящевато поскрипывал снег, шуршали и тихонько взвизгивали железные полозья саней.
— При входе в царский павильон государя встретили гридни, знаете — эдакие русские лепообразные отроки в
белых кафтанах с
серебром, в
белых, высоких шапках, с секирами в руках; говорят, — это древний литератор Дмитрий Григорович придумал их.
— Ветошь, хлам! Тысяч на десять
серебра,
белья, хрусталя — ветошь! — твердила бабушка.
Свадьба была отложена до осени по каким-то хозяйственным соображениям Татьяны Марковны — и в доме постепенно готовили приданое. Из кладовых вынуты были старинные кружева, отобрано было родовое
серебро, золото, разделены на две равные половины посуда,
белье, меха, разные вещи, жемчуг, брильянты.
— Что же с домом делать? Куда
серебро,
белье, брильянты, посуду девать? — спросила она, помолчав. — Мужикам, что ли, отдать?
— А кружева,
белье,
серебро? — говорил он вполголоса.
Велела одеваться Марфеньке, Верочке и приказала мимоходом Василисе достать парадное столовое
белье, старинное
серебро и хрусталь к завтраку и обеду. Повару, кроме множества блюд, велела еще варить шоколад, послала за конфектами, за шампанским.
Серебро и тончайшее
белье — обыкновенная сервировка их месс и обеденных столов.
Подняли крышку и увидели в нем еще шестой и последний ящик из
белого лакированного дерева, тонкой отделки, с окованными
серебром углами.
Многого, что делается в доме, Галактион, конечно, не знал. Оставшись без денег, Серафима начала закладывать и продавать разные золотые безделушки, потом столовое
серебро, платье и даже
белье. Уследить за ней было очень трудно. Харитина нарочно покупала сама проклятую мадеру и ставила ее в буфет, но Серафима не прикасалась к ней.
— Сорок восемь
серебром, Иваныч… — бормотал Терешка, скаля
белые зубы. — Приказываю… Не узнал начальства, Иваныч?.. Завтра хоронить будем… кисель будет с попами…
Один раз, бродя между этими разноцветными, иногда золотом и
серебром вышитыми, качающимися от ветра, висячими стенами или ширмами, забрел я нечаянно к тетушкину амбару, выстроенному почти середи двора, перед ее окнами; ее девушка, толстая,
белая и румяная Матрена, посаженная на крылечке для караула, крепко спала, несмотря на то, что солнце пекло ей прямо в лицо; около нее висело на сошках и лежало по крыльцу множество широких и тонких полотен и холстов, столового
белья, мехов, шелковых материй, платьев и т. п.
Повеселел, оживился,
Радостью дышит весь дом.
С дедушкой Саша сдружился,
Вечно гуляют вдвоем.
Ходят лугами, лесами,
Рвут васильки среди нив;
Дедушка древен годами,
Но еще бодр и красив,
Зубы у дедушки целы,
Поступь, осанка тверда,
Кудри пушисты и
белы,
Как
серебро борода;
Строен, высокого роста,
Но как младенец глядит,
Как-то апостольски-просто,
Ровно всегда говорит…
Только одного
серебра нет, а то и золото, и ассигнации, и синие синицы, и серые утицы, и красные косачи, — только одних
белых лебедей нет.
— Слава богу, хорошо теперь стало, — отвечал содержатель, потирая руки, — одних декораций, ваше превосходительство, сделано мною пять новых; стены тоже
побелил, механику наверху поправил; а то было, того и гляди что убьет кого-нибудь из артистов. Не могу, как другие антрепренеры, кое-как заниматься театром. Приехал сюда — так не то что на сцене, в зале было хуже, чем в мусорной яме. В одну неделю просадил тысячи две
серебром. Не знаю, поддержит ли публика, а теперь тяжело: дай бог концы с концами свести.
Воображению Александрова «царь» рисуется золотым, в готической короне, «государь» — ярко-синим с
серебром, «император» — черным с золотом, а на голове шлем с
белым султаном.
В большой кремлевской палате, окруженный всем блеском царского величия, Иван Васильевич сидел на престоле в Мономаховой шапке, в золотой рясе, украшенной образами и дорогими каменьями. По правую его руку стоял царевич Федор, по левую Борис Годунов. Вокруг престола и дверей размещены были рынды, в
белых атласных кафтанах, шитых
серебром, с узорными топорами на плечах. Вся палата была наполнена князьями и боярами.
Впереди десятков двух казаков ехали два человека: один — в
белой черкеске и высокой папахе с чалмой, другой — офицер русской службы, черный, горбоносый, в синей черкеске, с изобилием
серебра на одежде и на оружии.
Небольшого роста, прямой, как воин, и поджарый, точно грач, он благословлял собравшихся, безмолвно простирая к ним длинные кисти
белых рук с тонкими пальчиками, а пышноволосый, голубоглазый келейник ставил в это время сзади него низенькое, обитое кожей кресло: старец, не оглядываясь, опускался в него и, осторожно потрогав пальцами реденькую, точно из
серебра кованую бородку, в которой ещё сохранилось несколько чёрных волос, — поднимал голову и тёмные густые брови.
Старинные материнские брильянты и жемчуги надобно было переделать и перенизать по новому фасону в Москве и оттуда же выписать
серебро и некоторые наряды и подарки: остальные же платья, занавесь парадной кровати и даже богатый чернобурый салоп, мех которого давно уже был куплен за пятьсот рублей и которого теперь не купишь за пять тысяч, — всё это было сшито в Казани; столового
белья и голландских полотен было запасено много.
В открытые сундуки, как на пожаре, без всякого порядка укладывалось теперь все, что попадало под руку: столовое
белье, чайная посуда,
серебро и даже лампы, которые Гордей Евстратыч недавно привез из города. Скоро сундуки были полны, но Татьяна Власьевна заталкивала под отдувавшуюся крышку еще снятые с мебели чехлы и заставляла Нюшу давить крышку коленкой и садиться на нее.
Ряд саней со свахами и родственниками жениха и невесты оканчивался толпою пеших и всадников, посреди которых красовался жених на
белом коне, которого сбруя обвешана была разноцветными кистями, а поводы заменялись медными цепями — роскошь, перенятая простолюдинами от знатных бояр, у которых эти цепи бывали не только из
серебра, но даже нередко из чистого золота.
На рассвете, в пятницу, в туманах,
Стрелами по полю полетев,
Смяло войско половцев поганых
И умчало половецких дев.
Захватили золота без счета,
Груду аксамитов и шелков,
Вымостили топкие болота
Япанчами красными врагов.
А червленый стяг с хоругвью
белой,
Челку и копье из
серебраВзял в награду Святославич смелый,
Не желая прочего добра.
Колебались в отблесках огней стены домов, изо всех окон смотрели головы детей, женщин, девушек — яркие пятна праздничных одежд расцвели, как огромные цветы, а мадонна, облитая
серебром, как будто горела и таяла, стоя между Иоанном и Христом, — у нее большое розовое и
белое лицо, с огромными глазами, мелко завитые, золотые волосы на голове, точно корона, двумя пышными потоками они падают на плечи ее.
Камни как будто окованы
серебром, но море окислило
белый металл.
Тогда, в веселом и гордом трепете огней, из-под капюшона поднялась и засверкала золотом пышных волос светозарная голова мадонны, а из-под плаща ее и еще откуда-то из рук людей, ближайших к матери бога, всплескивая крыльями, взлетели в темный воздух десятки
белых голубей, и на минуту показалось, что эта женщина в
белом, сверкающем
серебром платье и в цветах, и
белый, точно прозрачный Христос, и голубой Иоанн — все трое они, такие удивительные, нездешние, поплыли к небу в живом трепете
белых крыльев голубиных, точно в сонме херувимов.
Изрезанный уступами каменистый берег спускается к морю, весь он кудрявый и пышный в темной листве винограда, апельсиновых деревьев, лимонов и фиг, весь в тусклом
серебре листвы олив. Сквозь поток зелени, круто падающий в море, приветливо улыбаются золотые, красные и
белые цветы, а желтые и оранжевые плоды напоминают о звездах в безлунную жаркую ночь, когда небо темно, воздух влажен.
Все так собирались, а многие и исполнили. Идеалисты были ужасные. Андрей Петрович сожалел о бедняках и безродных и хотел, чтобы и из них каждый имел что-нибудь приличное, в чем оно ему представлялось. Он давал всем бедным приданое — серебряные ложки и
белье. Каждый выпущенный прапорщик получал от него по три перемены
белья, две столовые серебряные ложки, по четыре чайных, восемьдесят четвертой пробы.
Белье давалось для себя, а
серебро — для «общежития».
Всё выше и выше поднималось небо, шире расплывалась заря,
белее становилось матовое
серебро росы, безжизненнее становился серп месяца, звучнее — лес, люди начинали подниматься, и на барском конном дворе чаще и чаще слышалось фырканье, возня по соломе и даже сердитое визгливое ржанье столпившихся и повздоривших за что-то лошадей.
Перламутр,
серебро,
белый янтарь, мрамор, гигантские зеркала и гобелены с бисерной глубиной в бледном тумане рисунка странных пейзажей; мебель, прихотливее и прелестнее воздушных гирлянд в лунную ночь, не вызывала даже желания рассмотреть подробности.
Филицата. Вот это у нас столовая, Сила Ерофеич! Вот буфет: тут посуда, столовое
белье,
серебро.
Небо было ясное, чистое, нежно-голубого цвета. Легкие
белые облака, освещенные с одной стороны розовым блеском, лениво плыли в прозрачной вышине. Восток алел и пламенел, отливая в иных местах перламутром и
серебром. Из-за горизонта, точно гигантские растопыренные пальцы, тянулись вверх по небу золотые полосы от лучей еще не взошедшего солнца.
Я сохну и смотрю: теперь я вижу, что за скалой Лягушка — еще вода, много, чем дальше — тем бледней, и что кончается она
белой блестящей линеечной чертою — того же
серебра, что все эти точки на маленьких волнах. Я вся соленая — и башмаки соленые.
Звон
серебра сливался со звоном кадила, лед его с льдом парчи и распятия, облако ладана с облаком внутреннего недомогания, и все это тяжело ползло к потолку
белой, с изморозными обоями, залы, на непонятно-жутких повелительных возгласах...
Середи часовни, перед аналогием, в соборной мантии, стоял высокий, широкий в плечах, с длинными седыми волосами и большой окладистой, как
серебро,
белой бородой, старец и густым голосом делал возгласы.
Белая берёза
Под моим окном
Принакрылась снегом,
Точно
серебром.
А Жилину пить хочется, в горле пересохло; думает — хоть бы пришли проведать. Слышит — отпирают сарай. Пришел красный татарин, а с ним другой, поменьше ростом, черноватенький. Глаза черные, светлые, румяный, бородка маленькая, подстрижена; лицо веселое, все смеется. Одет черноватый еще лучше: бешмет шелковый синий, галунчиком обшит. Кинжал на поясе большой, серебряный; башмачки красные, сафьянные, тоже
серебром обшиты. А на тонких башмачках другие толстые башмаки. Шапка высокая,
белого барашка.
Чего только там нет —
белья носильного и столового видимо-невидимо, и все-то новенькое, ни разу не надеванное; три шубы черно-бурой лисы, одну только что привез покойник с ярманки;
серебра пуда три, коли не больше, а шелковых да шерстяных материй на платья целая пропасть…
Как возго́ворит
белый русский царь: «Слуги вы мои, подите, дары от меня мордве отнесите, так ей на моляне скажите: «Вот вам бочонок
серебра, старики, вот вам бочонок злата, молельщики».
Подробно рассказала, с каким именно «Божиим милосердием» отпустят Лизу из дома, сколько будет за ней икон, в каких ризах и окладах, затем перечислила все платья,
белье, обувь, посуду,
серебро, дорогие наряды и, наконец, объявила, сколько они назначают ей при жизни своей капиталу…
Солнце стояло высоко на небе и светило ярко, по-осеннему. Вода в реке казалась неподвижно гладкой и блестела, как
серебро. Несколько длинноносых куликов ходили по песку. Они не выражали ни малейшего страха даже тогда, когда лодки проходили совсем близко.
Белая, как первый снег, одинокая чайка мелькала в синеве неба. С одного из островков, тяжело махая крыльями, снялась серая цапля и с хриплыми криками полетела вдоль протоки и спустилась в соседнее болото.
Все это время Синтянина зорко наблюдала гостя, но не заметила, чтобы Лариса произвела на него впечатление. Это казалось несколько удивительным, потому что Лариса, прекрасная при дневном свете, теперь при огне матовой лампы была очаровательна: большие черные глаза ее горели от непривычного и противного ее гордой натуре стеснения присутствием незнакомого человека, тонкие дуги её бровей ломались и сдвигались, а строжайшие линии ее стана блестели
серебром на изломах покрывавшего ее
белого альпага.
Детского
белья не бери, так как существует примета: есть
белье — детей нет, дети есть —
белья нет; f) вместо платьев, фасон коих скоро меняется, требуй материи в штуках; g) без столового
серебра не женись.